славно сделано! Ха, ха! Слепые вокруг баньяна! Пожалуй, Баббаланья, никакой полубог не смог бы превзойти его. Тайи, не так ли?

– Но, Баббаланья, что имел ты в виду, сидя под солнцем, рассказав свою историю про слепцов? – вскричал Мохи. – Лицевая сторона или обратная, я не могу сделать вывод из неё.

– Другие смогут, – сказал Баббаланья. – Это – разносторонняя чувствительность, старик.

– Головастик! – сказал Мохи.

Глава XII

Высадившись для посещения Понтифика Хивохити, они сталкиваются с весьма необычным старым отшельником, с кем у Иуми происходит тайная, но малопонятная беседа

Плывя далее, мы внезапно разглядели одинокого островитянина, плывшего в своём каноэ из соседней бухты.

Приблизившись, незнакомец сообщил нам, что прибыл только что от лица великого Понтифика Хивохити, который, отклонив своих небесных гостей, удалился в своё личное убежище. Услышав это, Медиа решил высадиться немедленно, под руководством Мохи пройти вглубь страны и посетить его Святейшество.

Когда мы оставили берег, дорога привела нас в безлюдную рощу. По бокам рос высокий казауринас, разновидность кипариса, стоящий в тени неподвижно, словно лица немых на похоронах. Но тут и там эти деревья были опутаны пронырливыми лозами вьюнка, которыми славятся тропики. Усики его, придавленные ветками, источали молоко на подобные телам дракона чешуйчатые деревья.

Эта виноградная лоза имеет много видов. Притаившись и избегая резкого солнца в течение дня, одна из них поднимается ночью со звёздами, раскрываясь далее в великолепных созвездиях цветов, закрывающихся с рассветом. Другие, дремлющие в темноте, раскрывают по её прошествии свои лепестки, лишь только выглянет утро, и, втянув его дыхание, снова закрывают их для отдыха. В то время как третья разновидность, более капризная, отказывается распускаться вообще, только лишь при самом ярком свете и на самых высоких вершинах самых высоких деревьев. Честолюбивые цветы! В безветренную погоду, находясь на высоте, их можно наблюдать и восхищаться.

Тут и там мы проходили лесными открытыми полянами с восхитительным ароматом фиалок. Бальзамические папоротники, раздуваемые бризом, наполняли весь воздух ароматами. Эти поляны были восхитительны.

Двигаясь далее, мы медленно вошли в тёмную речную долину, настолько ловко скрытую окружающими рощами, что если бы не миазмы, отсюда исходящие, то неосведомлённый странник мог бы и повторно пройти мимо неё снова и снова, никогда не подозревая о её близости.

Вниз, во мрак этой речной долины, мы и спустились. Её склоны были покрыты ядовитыми кустами, чьи запахи с середины пути внизу неприятно смешивались с сосновым бризом от нагорий. Через её ложе протекал ручей, берега которого имели странный металлический блеск из-за текущих здесь загрязнённых вод, чей сернистый источник, полный мерзкого аромата и вкуса, находился там, где останавливалось множество страждущих паломников.

В лесу повсюду вокруг мрачно каркали вороны, чёрный дятел, беспрерывно стуча, точил свой клюв на ветвях, за каждым стволом таился призрак; и из этого леса Хеванева получал древесину для своих идолов.

Почти бегом пересекая это место, Иуми своими руками закрывал свои уши, старый Мохи – свои ноздри, а Баббаланья безуспешно пытался идти с закрытыми глазами. Мы пробирались среди крутых, кремнистых скал по дикой, зигзагообразной тропе, как двигается мул в Андах, не столько вперёд, сколько вверх: Иуми шёл выше Баббаланьи, мой господин Медиа выше Иуми, а Плетёная Борода, наш проводник, выше всех.

Смешанная с пеплом стекловидная известковая глина оказалась рассыпанной вместе с ним в таком беспорядке, какой только возможен при исторжении из жерла вулкана.

Наконец, мы подошли к высокому, тонкому строению, скрытому среди выступающих частей утёсов, к которому, как к монументу в темноте, вели дороги аббатства. Окружали его пять потухших кратеров. Воздух был тяжёлым и, тем не менее, как будто наполненным ударами грозовых разрядов.

Подобно индусской пагоде, это бамбуковое здание возвышалось ярусом на ярусе, с множеством углов и точек, украшенных жемчужными раковинами, подвешенными на шнурах. Но верхний ярус, приблизительно на высоте десяти туазов, был плотно закрыт соломой от вершины до пола, на высоту которого можно было добраться по серии лестниц.

Что за отшельник проживает здесь, как Святой Столпник наверху своей колонны? Вопрос, на который Мохи, казалось, рвался получить ответ.

Опустившись на свои колени, он прокричал особую нижайшую просьбу – никакого ответа. Ещё раз – всё было тихо. Подойдя к пагоде и снова встав на свои колени, он встряхнул бамбук, пока здание не закачалось и жемчужные раковины не зазвенели, как у отряда андалузских мулов, с колокольчиками вокруг их шей, скакавших вдоль узкого прохода.

Солома наверху была неспешно отброшена, и показалась голова. Это был древний, древний старик со стальными серыми глазами, волосами и бородой и ужасным ожерельем из челюстных костей.

Затем, отойдя от пагоды, Мохи обернулся, чтобы получить представление о стоявшем призраке, и, едва рассмотрев его, вместе с Королём Медиа и остальными послал ему приветствие. Затем отшельник указал туда, где стоял Иуми, и махнул своей рукой вверх; тогда Мохи сообщил менестрелю, что, согласно пожеланию Святого Столпника, он должен навестить его. Задаваясь вопросом, зачем он нужен отшельнику, Иуми начал подниматься и, наконец, приблизившись к вершине пагоды, был встречен открытым проёмом, откуда поданная ободряющая рука помогла ему окончательно взобраться.

Здесь было довольно темно; отверстие, в которое его втащил появившийся призрак, было теперь закрыто, и слабый сумеречный свет проникал туда через открытый пол.

В этом мрачном уединении тихий отшельник стоял напротив менестреля; его седые волосы, глаза и борода блестели, как будто полосы фосфора, в то время как его ужасное ожерелье ужасно усмехалось всеми своими челюстями.

Безмолвно Иуми ждал, когда к нему обратятся, но, не слыша ни звука и осознавая странность своей ситуации, он размышлял, не лучше ли было бы скрыться с глаз долой как раз тем же самым путём, каким он вошёл, – через пол. В ожидании намерений отшельника внезапно что-то промелькнуло в проёме, и, представ друг перед другом и усевшись вслед за этим, оба оказались в полной темноте.

Закрытый таким образом с таинственным незнакомцем, зная лишь о единственном пути спасения, бедный Иуми впал в состояние, близкое к панике, едва понимая, чего ждать дальше. Что касается усилия найти выход, то оно вселяло тревогу, поскольку он знал, что самому отшельнику помогал мрак, который повсюду мог изобиловать остриями копий.

Наконец тишина была нарушена.

– Что видишь ты, смертный?

– В основном темноту, – сказал Иуми, сам удивляясь смелости своего ответа.

– Я живу в ней. Но что ещё видишь ты, смертный?

– Тусклый блеск вашего ожерелья.

– Кроме меня, что ещё ты видишь?

– Ничего.

– Тогда ты узнал меня и видел всё! Спускайся.

С этими словами проход открылся, и, ощупывая во мраке путь, Иуми повиновался приказу и отступил, исполненный досады от загадочного приёма.

По его приземлении Мохи спросил, оказался ли отшельник замечательным персонажем.

Не думая о том, что некоторая шалость скрывалась в вопросе мудреца, и, будучи слишком возмущённым, чтобы вдаваться в детали, менестрель дал несколько раздражённый ответ, и, пройдя через узкий проход, наша партия возобновила своё движение.

Отстав позади, чтобы рассмотреть странные растения и цветы на своём пути, Иуми оказался столь поглощённым этим занятием, что почти забыл сцену в пагоде, с каждым моментом ожидая приближения к величественному местожительству Понтифика.

Но внезапно пейзаж вокруг стал знакомым; путь оказался тем же, каким мы следовали сразу же после высадки из каноэ, и вдали в поле зрения показалось место высадки.

Удивляясь, что объект нашего посещения оказался таким заброшенным, менестрель побежал вперёд за разъяснением. После чего Мохи в изумлении поднял свои руки, воскликнув о слепоте глаз, которые созерцали высшего Понтифика Мараммы, не сознавая этого.

Старый отшельник был не чем иным, как страхом Хивохити, а пагода – жильём сокровенного оракула